Неточные совпадения
Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного
слова, и каждое
слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.
Инспектор врачебной управы вдруг побледнел; ему представилось бог знает что: не разумеются ли под
словом «мертвые души» больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах от повальной горячки, против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия.
— Я должен благодарить вас,
генерал, за ваше расположение. Вы приглашаете и вызываете меня
словом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также говорить вам ты. Но позвольте вам заметить, что я помню различие наше в летах, совершенно препятствующее такому фамильярному между нами обращению.
Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположение духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, — он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: «На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович», — и рассказал все, как было, всю историю знакомства с
генералом и разрыв.
Генерал смутился. Собирая
слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что
слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты(о чине своем он не упомянул ни
слова).
Я был глубоко оскорблен
словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего
генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно
слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса.
Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик! Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание голосов. Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
На конце этих четвертушек красовались старательно окруженные «выкрутасами»
слова: «Пиотр Кирсаноф, генерал-майор».
Свирепо рыча, гудя, стреляя, въезжали в гущу толпы грузовики, привозя
генералов и штатских людей, бережливо выгружали их перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение толпы, шум становился тише, лица людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие
слова...
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил
слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая, на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле двое рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой на глаза, и толстый, седобородый
генерал и еще студент. На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
Только сначала они тревожатся, а потом даже толстеют и очень тихи делаются, — говорил
генерал, не подозревая того ужасного значения, которое имели его
слова.
— Хорошо, заканчивайте, — сказал решительно и строго
генерал и направился своими большими шагами невывернутых ног решительной, мерной походкой в кабинет. — Приятно видеть, — сказал
генерал Нехлюдову грубым голосом ласковые
слова, указывая ему на кресло у письменного стола. — Давно приехали в Петербург?
Я ему говорю: „Дурак, послужи сперва…“ Ну, отчаянье, слезы… но у меня… того…» (
Слово «того» сановник произнес более животом, чем губами; помолчал и величаво взглянул на своего соседа,
генерала, причем гораздо более поднял брови, чем бы следовало ожидать.
Сановник поддержал свое достоинство как нельзя лучше: покачивая головой назад, будто кланяясь, он выговорил несколько одобрительных
слов, из которых каждое начиналось буквою а,произнесенною протяжно и в нос; с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского и подал разоренному штатскому
генералу с заводом и дочерью указательный палец левой руки.
— Так, Данилыч, от бога,
слова нет; а я и так думаю, что либо наш, либо наша приходятся либо братом, либо сестрой либо
генералу, либо генеральше. И признаться, я больше на нее думаю, что она
генералу сестра.
Из коего дела видно: означенный генерал-аншеф Троекуров прошлого 18… года июня 9 дня взошел в сей суд с прошением в том, что покойный его отец, коллежский асессор и кавалер Петр Ефимов сын Троекуров в 17… году августа 14 дня, служивший в то время в ** наместническом правлении провинциальным секретарем, купил из дворян у канцеляриста Фадея Егорова сына Спицына имение, состоящее ** округи в помянутом сельце Кистеневке (которое селение тогда по ** ревизии называлось Кистеневскими выселками), всего значащихся по 4-й ревизии мужеска пола ** душ со всем их крестьянским имуществом, усадьбою, с пашенною и непашенною землею, лесами, сенными покосы, рыбными ловли по речке, называемой Кистеневке, и со всеми принадлежащими к оному имению угодьями и господским деревянным домом, и
словом все без остатка, что ему после отца его, из дворян урядника Егора Терентьева сына Спицына по наследству досталось и во владении его было, не оставляя из людей ни единыя души, а из земли ни единого четверика, ценою за 2500 р., на что и купчая в тот же день в ** палате суда и расправы совершена, и отец его тогда же августа в 26-й день ** земским судом введен был во владение и учинен за него отказ.
Замечательно, что тут русские
слова, как на известном обеде
генералов, о котором говорил Ермолов, звучат иностраннее латинских.
Вот что рассказывал Давыдову
генерал Чеченский: «Вы знаете, что я умею ценить мужество, а потому вы поверите моим
словам.
Мы следили шаг за шагом за каждым
словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за
генералом Лафайетом и за
генералом Ламарком, мы не только подробно знали, но горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется радикальных, и хранили у себя их портреты, от Манюеля и Бенжамен Констана до Дюпон де Лёра и Армана Кареля.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать, — бессмертие души и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом
слово божие индийцам.
Зачем модные дамы заглядывали в келью угрюмого мыслителя, зачем
генералы, не понимающие ничего штатского, считали себя обязанными явиться к старику, неловко прикинуться образованными людьми и хвастаться потом, перевирая какое-нибудь
слово Чаадаева, сказанное на их же счет?
Все
генералы, которые расхаживали довольно спесиво в золотых мундирах, засуетились и с низкими поклонами, казалось, ловили его каждое
слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять его.
Не говоря ни
слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского
генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни
слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
И на несчастье, из другой двери в это время входил Селедкин. Он не видел
генерала, а только слышал
слово «селедку».
Тогда Черняев приехал в Москву к Хлудову, последний устроил ему и себе в канцелярии генерал-губернатора заграничный паспорт, и на лихой тройке, никому не говоря ни
слова, они вдвоем укатили из Москвы — до границ еще распоряжение о невыпуске Черняева из России не дошло.
Вот
слова генерал-губернатора, которые я записал под его диктовку...
У них есть
слово «джанчин», означающее превосходство, но так они называют одинаково и
генералов и богатых купцов, у которых много китайки и табаку.
Когда генерал-губернатор обходил с начальником острова кандальные, то последний приказал снять с Блохи ручные кандалы и при этом ваял с него честное
слово, что он уже больше не будет бегать.
— И конечно… и я… и это по-княжески! И это… вы, стало быть,
генерал! И я вам не лакей! И я, я… — забормотал вдруг в необыкновенном волнении Антип Бурдовский, с дрожащими губами, с разобиженным дрожаньем в голосе, с брызгами, летевшими изо рта, точно весь лопнул или прорвался, но так вдруг заторопился, что с десяти
слов его уж и понять нельзя было.
— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, — продолжал, нахмурившись,
генерал, — ни
слова не говоря, и без малейшего как есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
Генерал долго еще продолжал в этом роде, но
слова его были удивительно бессвязны. Видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-то до крайности ему непонятным.
— Ну, это всё вздор, — быстро прервал
генерал, — я, главное, не о том, я о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев Николаевич, как человеку, в искренности приема и в благородстве чувств которого я уверен, как… как… Вы не удивляетесь моим
словам, князь?
Но
генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом.
Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и
слов найти. И наконец только, когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: «Ну, вот, слышали, собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было», — старик проболтал, совсем сбившись...
Генерал говорил с апломбом и даже немного растягивая
слова.
— Я говорил, что Лев Николаевич человек… человек… одним
словом, только бы вот не задыхался, как княгиня заметила… — пробормотал
генерал в радостном упоении, повторяя поразившие его
слова Белоконской.
По
словам его, он начал с того, что принялся искать покровительства высоких особ, на которых бы в случае надобности ему опереться, и ходил к
генералу Ивану Федоровичу.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся
генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего
слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее
слово, стало быть, и все скажется.
Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже слезы заблистали под конец в его глазах, но все-таки это были одни фразы без начала и конца, неожиданные
слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшие одна чрез другую.
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и
генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое
слово, в решительном вдохновении...
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими
словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти
генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их доме).
При последних
словах послышалось хихиканье Фердыщенка, Лебедева, и даже
генерал про себя как-то крякнул с большим неудовольствием. Птицын и Тоцкий не могли не улыбнуться, но сдержались. Остальные просто разинули рты от удивления.
В сущности, не сделаться
генералом мог у нас один только человек оригинальный, другими
словами, беспокойный.
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил
генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее
слова… Что у тебя дома делается?
Нина Александровна укорительно глянула на
генерала и пытливо на князя, но не сказала ни
слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как
генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью.
Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
— И Александра Михайловна с ними, о боже, какое несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастие! Покорнейше прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним
словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят… Мое сердечное пожелание!
Генерал Иволгин и князь Мышкин!
Словам, проскочившим давеча у взволнованного
генерала насчет того, что она смеется над всеми, а над ним, над князем, в особенности, он поверил вполне.
— Глупая история и в двух
словах, — начал
генерал с самодовольством.
Князь прямо и несколько раздражительно спросил Лебедева, что думает он о теперешнем состоянии
генерала и почему тот в таком беспокойстве? В нескольких
словах он рассказал ему давешнюю сцену.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то
слова эти показались чрезвычайно вескими.
Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в
генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что
словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.